Едва улеглись страсти вокруг эффективности вузов, как возник разговор об эффективности музеев. Их директора полны тревоги — ждут, что им вот-вот объявят критерии этой эффективности. Директор Эрмитажа Михаил Пиотровский считает, что посещаемость здесь критерий неправильный.
Ее можно накручивать как угодно, например, продавать билеты во все здания, которые имеются на территории. По мнению Пиотровского, есть только два настоящих критерия: коллекция и репутация. А вообще, говорит директор Эрмитажа, к музею неприменимо слово «эффективность». Уместнее другое слово — «успешность».
— А что такое успешный музей? Каковы критерии?
— Я думаю, что успешный музей — это музей, который сохраняет свои традиции, преемственность, репутацию. Вот репутацию нужно отстаивать всегда. В нашем случае — репутацию Эрмитажа, одного из крупнейших музеев мира, который ни с кем особенно не конкурирует, кроме Лувра и Метрополитен-музея. Успех здесь определяется мнением публики, но главное — количеством значимых вещей, которые делает музей. Новые экспозиции, выставки, публикации, экспедиции… Мы иногда делаем вещи, которые, может, не сразу оценят, но мы должны их делать.
— А себя вы считаете успешным человеком?
— Да, считаю. Когда-то давно меня спросили, чего бы я хотел добиться в жизни. Я сказал, что хотел бы стать хорошим арабистом. Я стал хорошим арабистом. И еще я сказал, что должен быть достоин памяти своего отца. Что ж, думаю, я его не подвел. Успех — это внутренняя удовлетворенность сделанным, которую разделяет часть людей, чье мнение для тебя важно.
— Правда, что в кабинете, где сейчас сидите вы, когда-то сидел император?
— Нет, здесь только стол императорский. Он принадлежа л Александру III. А в кабинете, где я сижу, заседало правительство, пока не переехало в Мариинский дворец. Что же касается стола Александра III, то он не здесь стоял.
— Журналисты то и дело донимают вас просьбами дать интервью. Вы легко откликаетесь на эти просьбы?
— Давать интервью — моя служебная обязанность.
— О чем вас спрашивают чаще всего?
— При разных обстоятельствах спрашивают о разном. А постоянно — о кошках.
— О кошках?
— Да. У нас в Эрмитаже их более полусотни живет. И большинство заявок на съемки — в основном про кошек. Я говорю: пожалуйста, но только чтобы был еще и рассказ о самом Эрмитаже. Ну о чем еще спрашивают? Спрашивают, трудно ли быть директором Эрмитажа. Всегда просят прояснить и прокомментировать те или иные ситуации, возникающие вокруг нашего музея. Интересуются проектом «Эрмитаж 20/21». Это проект, ставящий целью привлечение внимания к произведениям современного искусства.
— У вас есть в Эрмитаже любимые залы?
— Есть, но не скажу какие. Да и вообще трудно в музее, где ты директор, наслаждаться искусством — обязательно замечаешь какие-то вещи, к искусству отношения не имеющие. Любимые залы у меня есть в «чужих» музеях.
— Неужели подчас не хочется просто так, для души, прийти в какой-нибудь зал Эрмитажа?
— Хочется иногда. Но это не один какой-то зал, раз и навсегда облюбованный. Это разные залы. Под настроение.
— А любимые художники есть у вас?
— Есть несколько, но их имена я тоже никогда не называю. Стараюсь четко отделять личную жизнь от работы. Я директор государственного музея, входящего в мировую тройку, и мои собственные эстетические пристрастия никому не должны быть особенно интересны.
— У вас есть личная коллекция произведений искусства?
— Нет. Я считаю, что директору музея не следует этим заниматься. Может возникнуть конфликт интересов.
— В чем именно конфликт?
— Ну не в том, разумеется, что директор что-нибудь украдет. Просто он может купить картину себе, а не музею — вот в чем конфликт. Хотя, например, бывший директор Лувра Пьер Розенберг — знаменитый коллекционер. Он покупал картины и Лувру, и себе. Да и у нас в Эрмитаже работали крупные коллекционеры. Тут каждый отвечает сам за себя.
— Вам приходилось водить по Эрмитажу королевских особ, президентов. Кто и какое впечатление оставил о себе?
— Я со студенческих лет водил по этим залам арабские высокие делегации. В этом меня тренировал отец, хотя я не собирался быть директором Эрмитажа. Став им, сопровождал в экскурсиях первых лиц Америки. И убедился, что американские президенты вовсе не столь ограниченные люди, как их обычно аттестуют американцы. И Клинтон, и Буш оба готовились к посещению музея, и это было заметно. Они искренне восхищались, увлекались. Клинтон даже застрял в одном из залов, и его охранники шептали мне на ухо: давайте заканчивать, президенту пора уже уходить. Я отвечал: «Прошу прощения, он ваш президент, а не мой». Единственным человеком из ряда высоких гостей, который не воспринял Эрмитаж, был Саддам Хусейн. Он показался мне наглухо «замкнутым» на чем-то своем.
— В какой мере директор Эрмитажа должен быть бизнесменом, менеджером?
— Ровно в той, какая позволяет ему грамотно вести музейное хозяйство. Управленцем ему надлежит быть на треть, не больше. Прежде всего он должен быть ученым. Это европейская традиция. Я не смогу руководить Эрмитажем, если перестану читать лекции, писать статьи, издавать книги. Директор музея обязан жить в сфере искусства.
— Каково ощущать себя главным хранителем бесценного? К этому можно привыкнуть?
— К Эрмитажу привыкнуть нельзя. Здесь внутреннее волнение охватывает каждого. Но когда ты еще отвечаешь за это хозяйство, когда у кровати два телефона, по которым в любой момент могут позвонить с сообщением, что случился пожар или наводнение… Не дай бог, конечно, но к подобным происшествиям надо быть готовым.
Когда у меня назревают всякие неприятности и жена начинает переживать по поводу их, я говорю: «Ну что ж, это входит в мою должностную инструкцию».
